Pasternak

Борис Пастернак

***

Деревья, только ради вас,

И ваших глаз прекрасных ради,

Живу я в мире в первый раз,

На вас и вашу прелесть глядя.

Мне часто думается,- бог

Свою живую краску кистью

Из сердца моего извлек

И перенес на ваши листья.

И если мне близка, как вы,

Какая-то на свете личность,

В ней тоже простота травы,

Листвы и выси непривычность.

Ложная тревога

Корыта и ушаты,

Нескладица с утра,

Дождливые закаты,

Сырые вечера,

Проглоченные слезы

Во вздохах темноты,

И зовы паровоза

С шестнадцатой версты.

И ранние потемки

В саду и на дворе,

И мелкие поломки,

И все как в сентябре.

А днем простор осенний

Пронизывает вой

Тоскою голошенья

С погоста за рекой.

Когда рыданье вдовье

Относит за бугор,

Я с нею всею кровью

И вижу смерть в упор.

Я вижу из передней

В окно, как всякий год,

Своей поры последней

Отсроченный приход.

Пути себе расчистив,

На жизнь мою с холма

Сквозь желтый ужас листьев

Уставилась зима.

***

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,

До их причины,

До оснований, до корней,

До сердцевины.

Всё время схватывая нить

Судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить,

Свершать открытья.

О, если бы я только мог

Хотя отчасти,

Я написал бы восемь строк

О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,

Бегах, погонях,

Нечаянностях впопыхах,

Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,

Ее начало,

И повторял ее имен

Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.

Всей дрожью жилок

Цвели бы липы в них подряд,

Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,

Дыханье мяты,

Луга, осоку, сенокос,

Грозы раскаты.

Так некогда Шопен вложил

Живое чудо

Фольварков, парков, рощ, могил

В свои этюды.

Достигнутого торжества

Игра и мука -

Натянутая тетива

Тугого лука.

Зимняя Ночь

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Слетались хлопья со двора

К оконной раме.

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенья рук, скрещенья ног,

Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка

Со стуком на пол.

И воск слезами с ночника

На платье капал.

И все терялось в снежной мгле

Седой и белой.

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела.

Август

Как обещало, не обманывая,

Проникло солнце утром рано

Косою полосой шафрановою

От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую,

И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу

Слегка увлажнена подушка.

Мне снилось, что ко мне на проводы

Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами,

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по старому,

Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени

Исходит в этот день с Фавора,

И осень, ясная, как знаменье,

К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,

Нагой, трепещущий ольшаник

В имбирно-красный лес кладбищенский,

Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами

Соседствовало небо важно,

И голосами петушиными

Перекликалась даль протяжно.

В лесу казенной землемершею

Стояла смерть среди погоста,

Смотря в лицо мое умершее,

Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически

Спокойный голос чей-то рядом.

То прежний голос мой провидческий

Звучал, не тронутый распадом:

«Прощай, лазурь преображенская

И золото второго Спаса

Смягчи последней лаской женскою

Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины,

Простимся, бездне унижений

Бросающая вызов женщина!

Я — поле твоего сражения.

Прощай, размах крыла расправленный,

Полета вольное упорство,

И образ мира, в слове явленный,

И творчество, и чудотворство».

Boris Pasternak

***

My trees, it's for your stunning eyes,

Because of your amazing presence

That, for the very first of times,

I live on Earth and see your essence.

I often think: perhaps, the Lord,

When looking for the color, found

And took it from inside my heart

And dipped His brush to paint your crowns.

If there’s a friend among my class

As intimate as you, my tree-friends,

He has the simple grace of grass,

Uncommonness of heights and greenness.

False Alarm

Old pails and tubs all over

The place; from the onset

The day is wet and awkward,

It drizzles at sunset,

And gulping down tears

The darkness gives a sigh,

At miles away one hears

Steam train's lonesome cry,

An early dusk comes down,

A sudden blackness falls,

Small things are breaking down

As always in the fall.

At midday anguish pierces

And fills the autumn vale

By coming from a distance

A weeper's howl and wail.

When from across the river

It's wafted to my place,

I see the death and shiver,

I see it face to face.

I watch it from my cottage

Each fall, this one again, -

My slowly approaching

Inevitable end.

See: winter swept the barrier

And there, in plain daylight,

Through yellow leaves of terror

Is staring at my life.

***

In every thing I want to grasp

Its very core.

In work, in searching for the path,

In heart's uproar.

To see the essence of my days,

In every minute

To see its cause, its root, its base,

Its sacred meaning.

Perceiving constantly the hidden

Thread of fate

To live, to think, to love, to feel

And to create.

If I was able, I would write,

I'd try to fashion

The eight of lines, the eight of rhymes

On laws of passion,

On the unlawfulness and sins,

On runs and chases,

On palms and elbows, sudden somethings,

Chances, mazes.

I'd learn the passion's rules and ways,

Its source and matter,

I would repeat its lovely names,

Each single letter.

I’d plant a verse as park to grow.

In verbs and nouns

Lime-trees would blossom in a row,

Aligning crowns.

I’d bring to verses scents and forms

Of mint and roses,

Spring meadows, bursts of thunderstorms,

Hay stacks and mosses.

This way Chopin in the old days

Composed, infusing

The breath of parks and groves and graves

Into his music.

The triumph - agony and play -

The top, the brink.

The tightened bow-string vibrates -

The living string.

Winter Night

All over the world from east to west

It stormed and snowed.

A candle glowed upon the desk,

A candle glowed.

As midges rush towards a flame

On summer nights

White flakes attacked the window pane

From outside.

They formed a rings-and-arrows dress,

Refined and cold.

A candle glowed upon the desk,

A candle glowed.

And there on the ceiling lay

Shadows, tossing

The crossing lines of arms and legs,

Of fates’ crossings.

And two small boots with thudding slipped

And fell down,

Wax tears from the candle dripped,

Stained the gown.

The world was lost in snow mess -

White, hoary, old.

A candle glowed upon the desk,

A candle glowed.

The tiny light was flickering

In colder air whiffs.

Desire raised angelic wings

As if a crucifix.

It stormed for weeks, and in the depth

Of cold and snow

A candle glowed upon the desk

A candle glowed.

August

As it had promised, no cheating,

The sun at dawn sneaked in and entered,

Its slanting beam of saffron slipping

Across the floor toward the center.

It clothed in warmth of ochre lighting

The grove, the roofs, the village square,

My bed, my pillow, dampened slightly,

Part of the wall behind the chair.

And I recalled it - why my pillow case

Was wet - I got it plain and luminous.

I’d had a dream. You walked in slow pace.

You headed to my own funeral.

You walked through woods in groups and single file.

And someone made an observation,

That it was August Sixth Old Style -

Our Lord’s Transfiguration.

It used to be the day when transparent

And flameless light from Tabor Mount

Descends, and as an omen, apparent,

The Autumn comes to the foreground.

You went through alders - poor naked trees,

Pathetic, beggarly and shivering, -

Toward the older wood of cemetery,

All red and shining as a gingerbread.

The crowns quietened, and, solemnly,

Next to the solemn sky they rose.

The distance resonated drawlingly

With melancholic roosters' crows.

And in the middle of the wooded space

Was standing Death. As a surveyor,

She looked intently into my dead face

To plan my grave inside the graveyard.

There was a sound of soft voice beside,

Sensed physically in perfection.

It was my former voice that prophesied,

Untouched, as yet, by putrefaction:

“Farewell, the gold and azure airiness,

The Second Saviour's light and colour.

Let woman’s last caress and tenderness

Ease sorrows of my fatal hour.

Farewell, the age of dark despair.

Farewell, my love, - to wreck and ruin

You threw a gage, you gave a dare.

I am your battlefield, oh, Woman.

Farewell, the freedom of a soaring bird,

The spreading wings of inspiration,

The wondrous world that shows through a Word,

The wonder-making of creation.”