Mandelstam
Образ твой, мучительный и зыбкий...
Сестры - тяжесть и нежность...
Я вернулся в мой город, знакомый до слез...
Куда мне деться в этом январе?...
***
На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.
Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко, -
Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
1909
SILENTIUM
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
1910
* * *
Как кони медленно ступают,
Как мало в фонарях огня!
Чужие люди, верно, знают,
Куда везут они меня.
А я вверяюсь их заботе.
Мне холодно, я спать хочу;
Подбросило на повороте,
Навстречу звездному лучу.
Горячей головы качанье
И нежный лед руки чужой,
И темных елей очертанья,
Еще невиданные мной.
1911
Translated by Natasha Gotskaya © 2011
Against the baby blue enamel...
The horses' pace is so slow...
Thy elusive image I was trying...
Heaviness, tenderness - you are twin-sisters, you're doubles...
I returned to this town, familiar, mine...
This winter, where on earth can I get lost?...
***
Against the baby blue enamel,
Impossible but in mid-April,
The birch-trees outspread their many
Thin hands and stood, twilightened faintly.
The net, suspended in the air,
The filigree, as if a painter,
While ornamenting chinaware,
Elaborates a fancy pattern, -
An artist, in his finest hour,
Creates upon the glassy firmament,
So conscious of his fleeting power,
Oblivious of his sad impermanence.
1909
SILENTIUM
She's still in her prenatal life,
Unborn, she's both Word and Music,
That's why her bonds are never loosened -
She knits together all alive.
Sea-breasts serenely rise and fall,
The day-light is insanely clear,
The lilac of sea-foam appears
So pale in black-and-azure bowl.
Oh, let my tongue gain all the worth
Of this pristine primeval muteness,
Its clarity and absoluteness,
Its crystal sound, pure from birth!
Oh, Aphrodite, stay awhile
As foam. A word, return to music,
A heart, be shy with others, fuse with
The primal elements of life!
1910
* * *
The horses' pace is so slow,
In streetlights, there's so little light!
These strangers - probably, they know
Where do they take me to at night.
I give them charge over my care.
I want to sleep, I'm so cold;
A sudden bump jounced me up there,
Toward the starlight from sky vault .
The slowly swaying forehead, burning,
The tender ice of someone's hand,
And silhouetted shapes of fir-trees,
Of yet unseen, unknown brand.
1911
***
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
"Господи!" - Сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Bылетело из моей груди.
Bпереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.
1912
***
Thy elusive image I was trying
To discern - tormentingly, in vain.
"God!", I said unwittingly, implying
Nothing, just unable to refrain.
Like a bird, the Holy Name flew out
From inside my bosom - unconfined.
Fog ahead of me, and fog around,
And the empty cage behind.
1912
* * *
Сестры - тяжесть и нежность - одинаковы ваши приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Ах, тяжелые соты и нежные сети,
Легче камень поднять, чем имя твое повторить!
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.
Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.
В медленном водовороте тяжелые нежные розы,
Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела!
1920
* * *
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
1930
***
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок...
От замкнутых я, что ли, пьян дверей? —
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы —
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы...
И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке
И, спотыкаясь, мёртвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке —
А я за ними ахаю, крича
В какой-то мёрзлый деревянный короб:
— Читателя! советчика! врача!
На лестнице колючей разговора б!
1937
***
Heaviness, tenderness - you are twin-sisters, you're doubles.
Hornets and honey-bees slowly suck heavy rose.
Human beings die. Burning hot sands cool down.
Yesterday's sun is being carried away on a hearse.
Oh, the honeycomb heavy, the nets so tender!
It is easier to lift up a stone than to utter your name.
No cares are left for me here but the one golden burden:
To get rid of the burden of time, the bonds of its reign.
As dark turbid water I drink the clouded air.
Time's turned up by a plough, roses once have been earth.
Heavy and tender roses in a slow whirlpool, their
Heaviness, tenderness weaving them in double wreaths.
1920
* * *
I returned to this town, familiar, mine,
Mine as sore childhood tonsils and veinlet blue lines.
You returned - so swallow as soon as you can
Yucky fish oil of Leningrad dim river lamps,
Recognize this December, this twilight, in which
Yolk is mixed in the ominous dark of tar pitch.
Petersburg! Not just yet, I do not want to die:
You still have my phone numbers, phone numbers to try.
Petersburg! The addresses in my notepad,
They will let me to see and to hear the dead.
At back stairs I live, I am hit in the face
By the damn bloody doorbell that blew up my space,
All night long I am waiting for guests, and again
and again stir the shackles of the safety chain.
1930
***
This winter, where on earth can I get lost?
The maddeningly clutching open town...
Am I so drugged by closed doors and locks? -
With all these fasteners I want to moo and moan.
These narrow stockings of the hissing streets,
These closets of distorted alleys, formless, -
At every corner corner people sneak,
Leap out the corners, hide into the corners...
I slide into a pit, a warty dark,
A hollow with a frozen water station,
And, stumbling, eat the air - dead and stark,
And crows are scattering in agitation,
I'm gasping, screaming up into a kind
Of wooden duct, my screech repeating theirs:
- Consultor! Doctor! Reader! Guide!
Please, somebody! A talk on barbed stairs!
1937